Весна 1941

Знаешь, иногда кажется, что прошлое — как старые ноты в футляре виолончели: пожелтевшие, хрупкие, но стоит прикоснуться смычком — и они оживают вибрацией в груди. Вот так и Клара Планк, эта хрупкая женщина с глазами, будто выцветшими от слишком многих зим, вернулась в Польшу спустя тридцать лет. Родные улицы Кракова теперь пахнут иначе — пеплом и сыростью разрушенных стен, а не яблоками из детской лавки отца. А ещё здесь звучит её виолончель. Той же дрожью, что в 39-м, когда они с Артуром прятали дочерей в подвале, приглушая плач детей гулким *ля-мажором*...Представляешь? 1939 год. Они — доктор с женой-музыкантом и двумя девочками — бродят как тени между разбомбленных домов, пока их не приютила Эмилия, эта зеленщица с руками, грубыми от земли, и взглядом, который обжигал Артура сильнее, чем дым от горящих гетто. И ведь не скажешь, что это предательство. Нет. Война ведь не про черное и белое — она про серое. Про то, как Клара молча отодвигалась в угол, пока муж задерживался "проверить запасы лекарств" у Эмилии. Про то, как страх голода и расстрела смешивался с горечью в горле, когда она слышала за стеной сдавленный смех...А что ей оставалось? Рвать струны в ярости? Или благодарить судьбу, что хоть так можно купить лишний день жизни для девочек? Вот в чем ужас-то — когда любовь становится валютой, а тело щитом. И теперь, тридцать лет спустя, её пальцы скользят по грифу, будто ощупывая шрамы тех лет. Что это было — жертвенность или трусость? Просто выживание — оно ведь редко красиво, правда? Чаще пахнет картофельными очистками и потом, а не романтикой.Интересно, узнала бы та молодая Клара себя в этой седой женщине, что играет на развалинах своего детства? Или она, как те смычки, что ломались под натиском её отчаяния, давно осталась в прошлом — острым осколком в памяти?..